Как я пришел в электронную микроскопию
Когда слабеющее око
астигматизма не узрит,
Декан, расстроенный глубоко,
меня на встречу пригласит
и скажет мне проникновенно:
-Заслуга ваша несомненна
и наша велика печаль,
нам расставаться с вами жаль,
но... вы для микроскопов стары...
Возьмитесь-ка за мемуары,
направьте взор в седую даль...
А мы хвалу вам воздадим,
почетну грамоту дадим!
Но, если очень захотите,
на чашку чая заходите,
а может быть и на коньяк.
Ну, заходите просто так!
И вот, последовав совету,
страницу начинаю эту...
Ключевую роль в том счастливом повороте судьбы, которая привела меня в электронную микроскопию, причем в одну из самых интересных областей ее применения - биологическую микроморфологию, сыграли два древних изобретения человечества, к которым я в юности приобщился: пиво и шахматы. Следующие страницы, до жирного курсива, можно читать по диагонали, потому что там ни того ни другого нет, но если хватит терпения прочесть все по порядку, не пожалеете.
Перед службой в армии я работал радиомонтажником в НИИ Оптико-Физических Измерений, в старом обшарпанном особнячке на набережной Москвы-реки, и учился на 2 курсе заочного МИРЭА, как и добрая четверть моих одноклассников. Оттуда меня по собственному желанию призвали на 2 года в стройбат. Набрал хвостов, поскольку в школе привык серьезно заниматься только тем, что интересно, а остальное как-нибудь, на четверку, а в институте это не проходило. Да и вообще, захотелось как-то оторваться от родителей и почувствовать себя мужиком. Призыва в радиовойска нужно было ждать 2 месяца, в погранвойска - месяц, а в стройбат - 2 недели. Нравоучения друзей были невыносимы - как, зачем, потерянные годы, кто тебя гонит... Вот и появилось собственное желание уйти как можно скорее.
Сначала под Валдаем, потом на западной Украине, в соответствии с логикой холодной войны, мы строили ракетный щит Родины. Копали траншеи с точно заданным профилем под кабели и дренажные трубы, ставили бетонные столбы и тянули по ним колючую проволоку, иногда клали кирпич, мостили настоящие и ложные дороги и строили ложные коровники высотой 1 м. Некоторым "повезло" и они по круглосуточному графику копали вертикальные шахты вместе с профессиональными проходчиками.
Я оказался самым образованным в роте, и скоро был избран ротным комсоргом, а потом членом комитета комсомола части. На втором году службы, после демобилизации секретаря комитета Евгения Богданова, замполит выдвинул на это место меня, чтобы ему не привыкать к новой фамилии. Работать комсомольским вожаком в армии несложно - все делается в приказном порядке. Например, к 100-летию В.И.Ленина в 1970м был объявлен ленинский призыв в комсомол. Замполит вызвал и приказал - принять не менее 20 человек! Нам повезло - только что призвали 50 ребят из западной Украины, и среди них ни одного комсомольца, что было редкостью. В Казахстане, например, в комсомол принимали перед призывом прямо в военкоматах, причем учетная карточка и военный билет часто были первыми документами этих ребят. Меня удивляло частое повторение дат рождения наших казахов - 1 мая и 7 ноября! Они объясняли это так: "Меня спросили, когда родился, я и сказал. А что, хороший день, праздник".
Так вот, пошел я в карантинную роту и стал раздавать ребятам анкеты, объясняя важность членства в ВЛКСМ для военнослужащих. Анкеты брали дрожащими руками, с явным страхом и отвращением. После осторожных расспросов выяснилось, что у них в западно-украинских селах комсомольцев нет и быть не может, там вообще советская власть весьма условна. Один парень прямо сказал: Если отец узнает, он меня убьет! - Я наивно спросил: А как он узнает? - и пообещал поездку на вручение комсомольских билетов в г.Хмельницкий, в политотдел, с последующим посещением кино и столовой с бутылкой пива на каждого. Диковатые деревенские парни, пришибленные карантинной муштрой, повеселели, и мне осталось только сфотографировать каждого, помочь заполнить анкеты, ну и выполнить свое обещание. Мы приняли 50 человек! Замполит сиял, его отметили в приказе по управлению, а я получил 10-дневный отпуск, во время которого окончательно убедился, что в Москве меня любят и ждут. Для дальнейшего повествования, однако, важно другое - я получил благодарность политотдела Управления инженерных работ "За образцовую организацию Ленинского приема в ряды ВЛКСМ" с занесением в учетную карточку.
Время моей службы, с 1968 по 70й, хотя и называлось брежневским застоем, но было тревожным - именно в эти годы наши танки вошли в Чехословакию, а на реке Уссури мы сцепились с китайцами из-за острова Даманский. Пошли слухи, что одну из рот пошлют туда, строить укрепления, и что наконец-то дадут автоматы и научат стрелять. Кто был в тревоге, а кто и писал рапорта с просьбой послать туда, на Дальний восток. Но послали только одну роту из нашей части.
Все, кто служил в то время знает, что комсомол был помощником партии, а в армии комсомольские вожаки просто обязаны были быть стукачами. Я не сразу понял, что унаследовал эту репутацию от однофамильца Евгения, а когда дали понять - разработал программу реабилитации: докладывал замполиту только о тех нарушениях устава, о которых уже и так знала вся часть. Пьянство, драки, длительные самоволки - для стройбата это было нормально. Зато помогал с внеочередными отпусками тем, кто получил от девушки плохое письмо, у кого заболели родители и т.д. Шел в этот взвод и объяснял что делать. Взвод неделю ударно пахал, а я славил его в радиогазете, особо выделяя военного строителя Н. Потом писал рапорт о его поощрении, и парень ехал домой на 3 дня не считая дороги. Это было оценено, тем более что в стройбате очередные отпуска были положены только офицерам, и громкие разговоры в ротах больше не обрывались на полуслове с моим появлением.
Через 2 года службы, я вернулся на работу в свой отдел во ВНИИ оптико-физических измерений, который за это время переехал в уютную церквушку на Самокатной улице, на горке, что так живописно смотрелась с берега Яузы, несмотря на то, что от купола остался только проволочный каркас. На втором этаже, на перекрытых хорах, размещались разработчики, а мы, группа радиомонтажников, уютно размещались внизу, в отгороженной половине средней части храма. В алтаре, конечно, сидело начальство.
Ко времени обеда на паперти появлялась бабуля с большой корзиной пирожков-лаптей. Сейчас таких уже не пекут, а они были вкусные - с мясом, тушеной капустой, рисом и яйцами, творогом, и конечно с яблочным повидлом, памятные еще со школьного буфета: у каждого пирожка обязательно имелась дырка, которую нужно было сразу найти, чтобы не перемазаться. Кстати, вредный совет: хулиганы, сидящие обычно на последних партах, съедали по пол-пирожка, а вторую клали на парту, слегка придавив откидной крышкой, потом с силой ударяли по ней кулаком. Повидло летело вперед под углом около 15 градусов, иногда долетая до классной доски, но чаще до чьего-нибудь затылка. Своих предупреждали. Но это бывало в школе, в 8 классе. А в институте нам давали за вредность бесплатное молоко в пирамидальных пакетах, пирожки были дешевы, таким образом за 2 дня экономилось 70 коп на грампластинку среднего формата, а за 3 дня - 1руб 30коп на большой диск. Так я собрал почти всего Чайковского, много Баха и Бетховена, начал собирать Брамса. Записи авторских песен обходились дешевле, надо было покупать только кассеты для магнитофона и переписывать друг у друга. Этим же занималась и моя бывшая одноклассница Наташа Пожиткова, учившаяся на Биофаке МГУ. В сентябре 70го мы с Наташей поженились и объединили свои фонотеки.
Все было хорошо, но в апреле, как обычно, был объявлен ленинский субботник, а меня, зная об армейских комсомольских заслугах, к этому времени выбрали комсоргом отдела. Отдел был разбросан по нескольким территориям, я по телефону объяснил народу, что надо бы выйти на субботник, где и когда сбор. А сам не пошел - очень не хотелось оставлять беременную Наташу одну в выходной день. Ребята подумали, что субботник - дело добровольное, и тоже не пошли. Таким образом, от нашего отдела вышли на субботник процентов 10, и без комсорга. На институтском собрании меня осудили и, не видя раскаяния, вкатили выговор с занесением "За развал работы в комсомольской организации отдела". В бюро райкома, куда меня вызвали для утверждения выговора, были крайне удивлены, что я в армии справлялся с организацией в 500 комсомольцев, а тут развалил группу в 20 человек, но раскаяния тоже не увидели, и утвердили занесение в учетную карточку. Несмотря на приобретенный в армии пофигизм, мне конечно было обидно, что нормальные с виду ребята так серьезно играют в комсомол и говорят нужные, но пустые слова, и я стал пассивно искать новую работу.
Спусковым крючком сработал Валера Кузьмин, одноклассник, которого я рекомендовал в свой отдел письмом из армии нашему бригадиру Володе Коршунову. Валера был в прошлом самбист, как сейчас говорят - качок, и начальство нещадно его эксплуатировало на строительстве нового здания института в Востряково. Валера всегда говорил правду-матку, даже когда был не очень прав, а тут уж он прямо заявил, что использовать работника не по специальности можно не более скольких-то % времени в год. Я его поддержал, предложил на стройку себя, тем более что после стройбата умел класть кирпич и копать геометрически правильные траншеи, но начальство меня как радиомонтажника с радиолюбительским стажем ценило несколько выше, и мне было сказано не лезть куда не суют. Тут уж я совсем обиделся, и мы с Валерой уволились. Он устроился, кажется, на завод электромедицинской аппаратуры, а я подвис, поскольку абы где работать не хотел, а только в интересных местах. В СКБ биофизической аппаратуры в Орликовом переулке, рядом с домом, сказали. что вакансии есть, но начальство в отпуске, и надо ждать. Прождав 2 недели, понял, что еще немного - и стаж прервется. Тогда это было важно.
Найти новую работу помог случай, точнее - большой начальник из министерства радиопромышленности Марик Давыдович (в отчестве не уверен), любитель одинокой рыбалки. Он отдыхал в палатке на берегу озера Селигер рядом с моей мамой, младшими сестрами и братом, а я приехал по просьбе мамы на несколько дней, чтобы помочь им вернуться в Москву. Проникшись симпатией к нашему семейству и поняв мою ситуацию, он дал на всякий случай свой телефон. По его протекции я и попал в МНИИ Приборной Автоматики, на Красноказарменной. Это была последняя ступень на длинной лестнице к ее высочеству электронной микроскопии.
Зав.лаб. Балтуркевич, к которому меня направил волшебник с берега Селигера, встретил сухо, как блатного. Ни о чем не спросил, толком не объяснил, чем буду заниматься, и молча посадил на стул в коридоре отдела кадров с подписанным заявлением о зачислении на должность лаборанта. Ожидание затянулось, настроение было препоганое. И тут в коридоре появился приятного вида пожилой начальник, поздоровался и прошел в ОК. Выйдя минут через 15, спросил меня, кто я по специальности и куда оформляюсь. Я сказал, что радиомонтажник и протянул заявление. "А на ремонт приборов в БИП пойдете?" - " Пойду, если научите." И меня зачислили инженером по ремонту радиоизмерительных приборов! Фамилию этого замечательного человека, начальника БИП, к сожалению не могу вспомнить, но я попал в удивительный коллектив! Молодые культурные ребята, строгие, но компетентные начальники участков. И кого ни возьми - личность!
На участке ремонта электроизмерительных приборов работали в основном девушки, виртуозно, как японки, паявшие растяжки стрелочных индикаторов. Был еще участок поверки, где работали солидные дамы и один добрый, но неумеющий паять парень. Наш участок ремонта радиоизмерительных приборов был чисто мужским, но летал выше: генераторы, осциллографы, ламповые вольтметры и.т.п. Цифровые вольтметры и частотомеры были еще редкостью, их ремонтировал только один человек - ст. инж. Вася (фамилию забыл), студент 5 курса МЭИ, наш добрый гений и советчик. Были еще 2 яркие личности: Коля Горшков - наш комсорг, источник неистощимой энергии и шуток, и Володя Руденко - бывший моряк-подводник, очень знающий электронщик, источник анекдотов и своеобразного юмора, любивший в меру выпить. Он-то и сыграл решающую роль на моем пути в электронную микроскопию. Шутки Коли были просты и прозрачны: показать протертую подошву ботинка со словами "Через год неважный будет", подложить пару лишних винтов, чтобы ты при сборке прибора чесал затылок и думал, куда их забыл завернуть, но взгляд на его сияющую физиономию сразу все объяснял. Шутки Володи были иногда жестоки: когда ему попал в ремонт запоминающий осциллограф, он ручками X и Y написал лучом на его экране слово из 3х букв и выключил. После перерыва на обед, когда напряжение на стендах отключалось, он позвал пожилого мастера участка Ивана Семеновича и попросил включить осциллограф - "Там какая-то ерунда непонятная". Все были в курсе, и возглас мастера "Что за чертовщина?!" при появлении этого слова на экране встретили восторженным хохотом. Мастер был умным и добрым, и не обиделся.
У Володи была тайная общественная должность - он был пивным тренером нашей группы. Раз в 2 недели, обычно в день зарплаты, он объявлял тренировку, и мы ехали в Лефортовский парк, где на живописном берегу пруда с видом на Яузу и МВТУ имени Баумана пили пиво и играли в шахматы, взятые напрокат. Играли партии блиц с часами, и если кому надо было отлучиться в туалет, а пиво этого требовало часто, он терпел или признавал поражение. Проигравший покупал всем по кружке. Вот тут-то, за пивом и шахматами, и произошла судьбоносная встреча с электронной микроскопией!
Я играл с Володей, он явно выигрывал, но вдруг стал задумываться и прислушиваться к разговору за соседним столиком. А оттуда звучали малознакомые слова "конденсор, стигматор, полюсный наконечник..." и произносили их два интеллигентных человека - один наш ровесник, другой старше, явно начальник первого, недавно пришедшие и не успевшие выпить даже по первой кружке. Володя неуверенно произнес: "Лёнька?" . Молодой сосед ответил: "Вовка?!" - и начались объятия и воспоминания друзей детства. Володя переместился за их столик, я остался без партнера и следил за игрой Коли с Васей, лениво прислушиваясь к разговору. А разговор шел интересный, о капризном электронном микроскопе, который постоянно барахлит, его нужно настраивать, чистить, а инженера нет. Володю пригласили приехать в институт фармакологии помочь советом опытного электронщика, и он обещал им позвонить.
Дойдя до кондиции, мы разъехались тогда по домам, а дня через два Володя рассказал о красивом и сложном приборе, позволяющем видеть атомы, и что его пригласили туда работать старшим инженером за 110 рублей с перспективой повышения до 130. Я молча завидовал, т.к. уже читал про электронные микроскопы в Технике молодежи. Через неделю, не видя со стороны Володи активности, я спросил о его решении, и когда он ответил, что смысла переходить нет, зарплата та же, я попросил рекомендовать меня на это место. Он с радостью согласился, и дня через 2 я уже ходил вокруг сверкающей хромом и серой молотковой эмалью 1,5-метровой колонны сумского шедевра УЭМВ-100Б в полуподвале института фармакологии АМН СССР на Балтийской 8.
Отпускать меня не хотели, нашли даже такой же микроскоп в нашем институте, но я уже хотел работать именно с биологами, с перспективой помочь Наташе в изучении механизмов иммунитета. Описывать как я осваивал сумскую чудо-технику можно долго, ограничусь несколькими яркими и смешными моментами.
В первый рабочий день после вводных бесед о тематике исследований и знакомства со всеми сотрудниками, а кроме зав. лаб. Вячеслава Александровича и аспиранта Лени Панасюка, знакомых мне еще по пиву в Лефортово, был техник-фотограф Миша и лаборантка, кажется Аня, я попросил оставить меня наедине с микроскопом и документацией. Уединение, однако, было недолгим: сначала с таинственным видом зашел шеф и почти шепотом сказал: "Толя, я покажу вам экстренный запас спирта, о котором знаю только я, а теперь и вы". И показал наполовину заполненную 5-литровую бутыль, спрятанную в правой тумбе микроскопа, за металлической дверкой с винтовыми запорами. Я поблагодарил, сказав, что без его разрешения не возьму, и снова погрузился в чертежи и схемы. Через полчаса зашел Леня, и не менее таинственно показал мне ту же бутыль со словами: "Шеф про нее забыл, а нам с тобой она может пригодиться". На следующий день эту же тайну открыл мне фотограф Миша. Здесь будет уместно рассказать, что отечественная аппаратура вообще имела много свободного места внутри корпусов, что было очень разумно с точки зрения вентиляции и доступа для ремонта, ну и конечно для устройства всяких заначек. Например, у вакуумного испарителя ВУП насос стоял снаружи, а внутри умещалось не менее 10 бутылок пива. Там же накапливали пустые бутылки, чтобы при случае сдать. В японской ЭМ-аппаратуре таких пустот практически нет, у японцев все скомпоновано плотно.
Институт имел 2 отдела - отдел синтеза лекарственных препаратов и отдел биологических испытаний. Во главе стоял академик Василий Васильевич Закусов. Мне конечно в первые же дни показали толстый том его Фармакологии с главой Фармакология этилового спирта, где было четко обосновано, чем его, т.е.водку, нужно закусывать. Оказалось, что селедка, огурцы и грибы - это если пьешь 1 - 2 рюмки, а если сидим хорошо, то нужны сорбенты, и на 1 месте вареная картошка, чтобы снизить скорость всасывания и дать время алкогольдегидрогеназе работать, не давая концентрации этанола дойти до токсических значений. Вот такая теория закусывания по-Закусову!
Чем занимались химики - понятно, а вот испытатели... Рядом с кабинетом директора висели стенды, на одном из которых меня поразила чья-то кандидатская: "Маятникообразные движения хвоста кошек как индикатор для оценки реакции на внешние раздражители в норме и на фоне действия психотропных средств" . Знаменитый кот с похожим на корону круглым разъемом на голове для снятия биопотенциалов бродил по всем коридорам, выпрашивая еду. А вот мышам приходилось туго - их катали на диске с едой в центре, постепенно повышая обороты, пока половина контрольной группы не срывалась с гладкой поверхности. Опытной группе вводили нейролептик, и они срывались на меньшей скорости.
Наша группа занималась оценкой влияния нейротропных средств на синтез нейромедиаторов. Моделью был крысиный Ductus deferens - семявыносящий проток, отличавшийся тем, что у него чисто адренергическая иннервация, и его единственный медиатор - норадреналин - хорошо выявляется на ТЭМ-изображениях в виде электронноплотных гранул. Можно легко оценивать их количество на единицу площади сечения нервного окончания в норме и под действием нейротропного препарата. Леня занимался препарированием, включая заливку, ультратомию и окрашивание свинцом, я обслуживал микроскоп, шеф снимал сотни пластинок, Миша проявлял и печатал фотографии, Леня ставил точки тушью на гранулах норадреналина и обводил контуры нервных окончаний, лаборантка накладывала на фотографии кальку, дублировала на ней контуры, вырезала их из кальки и взвешивала на аналитических весах (вес был пропорционален площади окончаний), считала количество черных точек в пределах площади каждой отснятой пластинки и, наконец, рассчитывала плотность - количество гранул на единицу площади. Сравнение плотностей гранул в контроле и опыте служило мерой нейротропной активности испытуемого препарата. Это была "морфометрия", но ей предшествовала "физиология", где тот же проток подвешивали в растворе Кребса, прикрепляли к стрелке кимографа и стимулировали слабыми электрическими импульсами. Проток дергался, стрелка кимографа процарапывала линии на вращающемся барабане, обтянутом закопченной на свечке бумагой, пока проток не уставал. В раствор капали препараты, которые или взбадривали несчастный проток, или обессиливали его. Тут на него и набрасывался Леня и кидал в глутаровый фиксатор, с последующим осмированием, отмывкой, обезвоживанием, заливкой в аралдит... Как вы уже поняли, все загубленные крысиные жизни были на совести Лени, остальные занимались "чистой" работой. По результатам шеф с Леней писали статьи в соавторстве с химиками-синтетиками и физиологами, которые истязали котов и мышей.
Конечно, я не смог спокойно смотреть на эту китайскую работу, и включил мозги. Удалось ускорить морфометрию, перейдя на измерение площади палеткой, т.е.прозрачной пластинкой со сфотографированной на ней сеткой, вместо обведения контуров тушью, перевода их на кальку, вырезания и взвешивания. Площадь сечения нервного окончания оценивалась количеством целых клеточек наложенной сетки плюс количество половинок вверху и справа. Увеличение было стандартным - 10 тысяч крат, что сильно упрощало расчеты (масштаб при этом увеличении - в 1 см 1 мкм). Работа ускорилась, но микроскоп оставлял желать... Для подсчетов наши фотографии годились, но для публикации - шеф ездил снимать наши срезы на микроскопе Хитачи в дружественном институте Мозга, что у Курского вокзала.
И тут произошло чудо: наш директор академик Закусов был настолько обрадован тем, что при испытаниях одного из препаратов, кажется, этмозина, синтезированного в нашем институте, мы опередили питерских конкурентов, что решил купить нам новый микроскоп. Это был революционный для середины 70х годов JEM-100B японской фирмы JEOL, с автоматизированной фотокамерой!
Согласование спецификации в Машприборинторге - по опыту работы с сумским микроскопом я попросил купить побольше запасных катодов - и через полгода в коридоре уже стояли 2 огромных контейнера, а соседи просили не выбрасывать японскую фанеру и пенопластовые колбаски. Мы в спешке демонтировали УЭМВ-100Б, которому я до сих пор благодарен как начальной школе инженера-микроскописта, а в конце апреля приехал круглолицый молодой японец Сигеру Нагатани, быстро все распаковал и затащил многочисленные коробки в лабораторию. Все делал сам, разрешал только смотреть, скупо отвечая на вопросы на приличном английском. Когда мы пригласили рукастых мужиков на перемещение основной консоли из коридора в лабораторию, главный инженер института решил продемонстрировать свое знание английского коронной фразой "Итыз вери коулд ин москоу тудэй, изнтыт?". Он произносил ее потом еще много раз вместо приветствия, и Сигеру-сан всегда с улыбкой вежливо отвечал "Йесытыз".
Монтаж был проведен быстро, микроскоп запустился сразу без проблем, и Сигеру-сан показал мне как на нем работать. Когда я в первом приближении все освоил и изучил пользовательскую инструкцию, решился спросить про типичные неисправности и приемы настройки. Сигеру-сан конечно посоветовал звонить в ДЖЕОЛ, но при этом неосторожно оставил на виду сервисную инструкцию на японском, которую я, потратив часа 3 вечернего времени, сфотографировал "на всякий случай" на стеклянные диапозитивные пластинки 6х9 см на фотоувеличителе Беларусь, использовав принцип обратимости объекта и его изображения. Забегая вперед скажу, что годом позже эта фотокопия стала импульсом к поступлению на 2-годичные курсы японского. Отксерить инструкцию мы не решились, это было сложно во всех отношениях. Во-первых, нужно было получить разрешение в 1 отделе, а во-вторых, доступная в институте простым ученым копировальная установка Эра, один из первых отечественных "ксероксов", работала очень медленно: процесс получения каждой страницы копии занимал около 5 минут и содержал не менее 5 стадий с ручными манипуляциями: зарядка селеновой пластины, проецирование оригинала на заряженную селеновую пластину, перенос изображения на бумагу, закрепление изображения в парах ацетона, очистка пластины. Кстати, "Эрой" заведовал очень уважаемый в институте человек Майор Григорьевич, фамилию забыл, но заканчивалась она на ...баум, основная должность которого была Заместитель коменданта по дверям и крышам.
Завершение монтажа и подписание акта о сдаче решили отметить тайным банкетом. Попросили в дружественной лаборатории контрольного кролика, которому не вводили ничего, кроме физраствора, жена шефа его потушила с овощами, разбавили и настояли на лимонных корочках спирт, а "клюковка" была в лаборатории всегда наготове, и накрыли стол фотоувеличителя Беларусь в фотокомнате, самом труднодоступном для начальства помещении лаборатории. Сигеру-сан неуверенно поковырял кролика вилкой, потом достал из ЗИПа микроскопа бамбуковые палочки для чистки оптики, и сразу повеселел. Мы тоже попробовали, но как-то не получилось. Все-таки тушеный контрольный кролик - типично наше научное блюдо.
Этим банкетом закончился апрель, мы разошлись на первомайские праздники. Я проводил Сигеру-сана до гостиницы Ленинградская, где тогда был московский офис фирмы ДЖЭОЛ, и пошел пешком домой, благо идти было 10 минут. А накануне выхода на работу мне позвонил взволнованный шеф с вопросом - когда я в последний раз видел Нагатани. Оказалось, он исчез из Москвы и шефа вызывали по этому поводу в органы. Потом выяснилось, что Сигеру-сан по приглашению знакомого инженера поехал на праздники к нему на дачу, не поставив в известность свое начальство. Этого ему не простили - отправили домой в Японию. Я остался один на один с JEM-100B, без дополнительного обучения, на которое очень рассчитывал.
Началась довольно интересная, но однообразная жизнь. Микроскоп радовал всем, от хромированных винтов с крестообразными шлицами до волшебного пневматического подъемника электронной пушки. Шеф просил меня показывать этот номер каждому гостю лаборатории. А как он рисовал! Только снимали довольно редко, от опыта до опыта микроскоп стоял просто на откачке, с чистой оптикой, отьюстированный и откалиброванный. Микроскопистов со стороны шеф не приглашал и, как впоследствии оказалось, правильно делал, чтобы меня случайно не переманили. Обстановка будней примерно раз в месяц разряжалась поездками за жидким азотом в Балашиху. Как правило, нам давали крытый грузовичок ГАЗ-51, водителем которого была уверенная в себе полная женщина средних лет, к сожалению, не помню ее имени. Она легко поднимала полные 15-литровые Дьюары в кузов, лихо лавировала в пробках. Молодого водителя самосвала, имевшего наглость подсечь нас, она догнала на светофоре и отделала пятистопным ямбом так, что покраснел даже я, имевший за спиной школу стройбата. Азот в Дьюарах иногда так и не дожидался работы на микроскопе и печально выкипал, понижая концентрацию кислорода в воздухе лаборатории. Впрочем, наш расчетливый и довольно жадный шеф охотно делился жидким азотом с любым сотрудником нашего и соседних институтов (а их было еще 4 в нашем здании на Балтийской 8). "Только для вас...", всегда говорил он.
Дежурным развлечением были обеды в "Стекляшке" в Головановском переулке, куда можно было пройти и по Усиевича, и по Часовой. Все было дешево и вполне съедобно, а аспирант Виктор Карпович (это отчество, а не фамилия), колоритная личность с бородкой и кучей знаний в голове, веселил нас тем, что сразу перекладывал второе в тарелку с супом, и ел все вместе, "чтобы не остыло".
Бывали у нас и батальные сцены. Как-то шеф пришел к Мише за фотокопией статьи (директорский ксерокс был недоступен, а Эра ... была описана выше). Миша в это время сушил на электроглянцевателе (кто не застал это чудо техники - много потерял!) фотографии своей семьи на отдыхе. "Миша, где копия статьи? - Сейчас закончу и займусь этим. - Как, вы еще даже не начинали?! Сейчас же прекратите эту бытовуху и займитесь делом!! - Сейчас закончу и займусь. - Нет, вы начнете сейчас же !!!" И шеф, зайдя сбоку, толкнул Мишу бедром. Но не на того напал. Коренастый Миша, отшатнувшись на пол-метра, тоже в ответ пихнул шефа бедром. Пихаясь таким образом и призывая меня в свидетели, они попортили часть мишиных семейных фото, которые надо было своевременно снимать с раскаленного зеркального барабана. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы шефу кто-то не позвонил.
Чуть не забыл описать еще одно направление работы лаборатории - люминесцентную микроскопию. Те же семявыносящие протоки в контроле и после инкубации с нейротропными препаратами, а также истощенные электрическими разрядами, подвергали лиофильному высушиванию и проводили реакцию Фалька с параформом, в результате которой образуется флуоресцирующее соединение. Потом заливали в парафин, резали и смотрели в люминесцентном микроскопе с фотометрическим блоком. Лиофильное высушивание - процесс многочасовой, поскольку скорость сублимации замороженной воды при температуре жидкого азота очень мала. Стеклянный аппарат для высушивания с 1-литровым резервуаром для жидкого азота подключали к вакуумной системе второго сумского ТЭМ на 2 - 3 суток, и мы трое - Леня, Миша и я - по очереди дежурили ночью, подливая азот через каждые 4 часа. Спали на старом химическом столе на надувном матрасе. Я переносил эти ночевки легко, а вот Лене снились кошмары. Один раз на него напали сотни безголовых крыс, которых он умертвил ради 2-сантиметрового семявыносящего протока, в другой раз ему приснились похороны маршала Буденного, за гробом которого шла вереница рыдающих женщин с детскими колясками... Мы с Мишей ржали, а Лёне было тоскливо.
После того, как новый микроскоп был обкатан и освоен, мне стало почти нечего делать, поскольку микроскоп не ломался, прекрасно держал юстировку, и чистить оптику тоже не было смысла – она не загрязнялась ввиду крайне малой загруженности. Катоды в условиях хорошего вакуума не хотели перегорать. Микроскоп использовался не чаще 2 часов в неделю, остальное время просто стоял под откачкой. Шеф, видя какие толстые книги я стал читать, чтобы убить время, предложил мне научиться резать на ультратоме, и это оказалось не так уж сложно. Глаза были ясными, руки не дрожали, ультратомы шведской фирмы ЛКБ отличались простотой и надежностью, ориентировать блоки не было необходимости. Я начал резать, потом научился красить срезы по Рейнольдсу. Снимать на новом JEM-100B я уже умел хорошо. Скоро и это стало серыми буднями, и шеф отправил меня на курсы ультратомии, которые проводила фирма ЛКБ в институте мозга. Занятия вел голландец Хенк Борэ, который не столько учил нас резать - это и так все умели - сколько развлекал анекдотами из жизни микроскопистов. Запомнился рассказ о том, как его пригласили в одну лабораторию расследовать появление странных чешуйчатых артефактов на сетках по пятницам. Оказалось, что причиной был сухой шампунь, который лаборантка, ходившая по пятницам на танцы, вычесывала из своей шевелюры под тягой, где потом контрастировала сетки со срезами. Вывод г-на Борэ был категоричным: электронный микроскопист не имеет права курить, особенно в дни работы со срезами. И показал нам фотографии с частицами табачного дыма.
На память от этих курсов у меня остался диплом с печатью фирмы и ленточкой в цветах шведского флага, и "кривой" шведский пинцет, который и сейчас используется на даче для извлечения заноз из пальцев. А еще я познакомился на этих курсах с Эдуардом Моносовым, интереснейшим специалистом и рассказчиком, который, как я узнал позже, работал на Биофаке МГУ с моим будущим шефом Г.Н.Давидовичем.
Завершить тему об ультратомии хочу рассказом о трагикомическом эпизоде в нашей ультратомной. Это была тесная комнатушка в полуподвале, в которой умещалось два ультратома и вытяжной шкаф, квадратная железная труба от которого выходила в окно, смотревшее во двор института. Сижу я как-то за микроскопом, снимаю нервные окончания. Вдруг дверь распахивается и вбегают шеф и Леня: Толя, бросайте все, у нас катастрофа - по ультратомной бродит кот! Я пошел с ними, посмотрел в приоткрытую дверь и понял что их ужасает: на столе ультратома стоит плашка с заливками - зафиксированными кусочками ткани, залитыми в эпоксидку в желатиновых капсулах. Леня шепотом поясняет: блоки еще не промаркированы, и если кот их свалит на пол, пропадет месячная работа. Я говорю - а почему обязательно свалит, он спокойно так бродит и просто все нюхает. Давайте откроем дверь, он сам уйдет. Шеф предложил плеснуть на пол эфира, чтобы кот ушел поскорее или заснул. Леня пошел за эфиром, принес его в шприце, и вдруг, не советуясь с нами, брызнул коту прямо в морду! Что тут началось... Кот начал с душераздирающим воем носиться по столам, повалил все, что не было закреплено, и наконец выскочил в открытую форточку, через которую и проник в комнату. Леня потом ходил неделю понурый, говорил, что сам не знает, почему брызнул прямо на кота. Мы молча его жалели, заливку-то ему переделывать, но благодаря лёниной неаккуратности большая часть капсул приклеилась аралдитом к плашке и осталась на местах, несмотря на падение на пол.
Чтобы еще больше заинтересовать меня наукой, шеф включил меня в авторский коллектив, но эффект оказался обратным: в первой же статье, кажется по этмозину, я увидел несоответствие данных тому, что показывали обсчеты ТЭМ-снимков. Я задал вопрос и получил в ответ развернутую картину научной конкуренции, откуда следовала необходимость несмотря на некоторую противоречивость данных публиковать их раньше наступавших нам на пятки питерских коллег. Мне это очень не понравилось, и я отказался быть соавтором в следующих статьях.
Изучая от скуки альбом схем на электронику JEM-100B, я с удивлением обнаружил отсутствие схемы на выпрямительный блок 205. Схему эту можно было нарисовать и самому, настолько прост и доступен был монтаж блока, но тут Наташа, учившаяся тогда на последнем курсе Биофака МГУ, сказала, что факультетская лаборатория электронной микроскопии недавно получила новый микроскоп JEM-100B, и она может попробовать договориться о моем визите за консультаций. Я подумал, что уж университету-то точно дали полный альбом схем, да и вообще поговорить с инженерами будет полезно, и поехал в МГУ.
Зав.лаб. Георгий Натанович Давидович, которому меня представила Наташа. был полной противоположностью моему шефу: никакой солидности в теле и речи, тонкий и стройный, с густой вьющейся шевелюрой и быстрым оценивающим взглядом. Он только кивнул на мою просьбу сфотографировать схему и предложил сначала пройтись по лаборатории. 3 просвечивающих - 2 Хитачи и JEM-100B - и сканирующий Хитачи, мечта, на реализацию которой я безуспешно подбивал свое руководство (ответ был один - нет задач). Схему блока я конечно переснял, а потом вдруг получил от Давидовича предложение перейти к ним работать. Все внутри закричало - Да, конечно! - но хватило выдержки взять неделю на раздумья.
Конец раздумьям положила Татьяна Алексеевна Никольская из института химфизики, старая знакомая нашего шефа, которую он неосторожно пустил поработать на наш микроскоп. Она потратила полжизни на выяснение морфологических различий между Т- и В-лимфоцитами. Впрочем не она одна. Пока откачивался очередной фотомагазин, а снимала она много и быстро, я поделился своими сомнениями, и услышал неожиданное: Это какой Давидович? Рыжий что-ли? На Биофаке? - Да нет, говорю, не рыжий, разве самую малость... - И вы еще думаете! Бросайте это болото и переходите! Будет хлопотно, но интересно. а здесь вы закиснете. - Я до сих пор благодарен Татьяне Алексеевне за эти решающие слова. И не только за них. Лет 10 спустя эта замечательная женщина очень помогла мне в тяжелой ситуации, когда я после развода оказался без жилья. Она уговорила свою сестру сдать мне комнату за обещание ее отремонтировать.
Вот так я и оказался на Биофаке. Отпускать не хотели, снова давили на комсомольскую совесть, но этим меня уже было не взять. Даже не стал сниматься с учета и вставать на учет в МГУ, к этому времени мне уже было почти 28 лет.
На этом закончилась история поисков интересного дела и началась более чем 40-летняя история моей работы, а точнее сказать - жизни в нашей лаборатории. Когда-нибудь напишу и об этом, материала накопилось много. Часть событий уже описана в очерке "Микроскописты вспоминают" http://agbogdanov.ru/poetry/view/207 , который будет постепенно дополняться.